Вот что вспоминал Пуленк о Равеле:
"Равель был воплощенный парадокс. Он мне объяснил, что Шуман... был посредственностью, что Мендельсон... это прекрасно, что старость Дебюсси в музыкальном отношении не была прекрасной, что Сен-Санс был гениальным музыкантом..."
Вначале Равель и Стравинский были очень близки. В 1913 году Равель жил в Швейцарии, в Морже, рядом с домом Стравинского, и заново оркестровал утерянные страницы "Хованщины" для Дягилева. Это было время очень большой близости между ними. Стравинский тогда сочинил "Японскую лирику", а Равель - свои "Стихотворения Малларме" для одинакового состава инструментов. Каждый из них посвятил другому одну из трех песен. Затем между ними наступило очень сильное охлаждение, которое длилось до смерти Равеля. Равель был очень честным перед собой, очень непримиримым и после "Свадебки" [премьера состоялась 13 июня 1923 года в театре Гэтэ Лтрик в Париже]... перестал любить музыку Стравинского... Он не любил "Царя Эдипа" и все остальное. И они больше никогда не виделись.
В 1921 году Дягилев должен был ставить в Русском балете "Вальс" Равеля. У приятельницы Дягилева мадам Миси Серт, портреты которой писали Лотрек, Боннар и Ренуар, собралось много народу. Были Дягилев, Леонид Мясин [постановщик балетов], Стравинский, Пуленк, Марсель Мейер и два или три секретаря Дягилева. Очень скромно с нотами под мышкой пришел Равель для того, чтобы на рояле исполнить свой "Вальс". Дягилев ему сказал (как обычно "в нос", голосом, который так легко имитировать):
"Дорогой Равель! Какое счастье услышать Ваш Вальс!"
Равель с Марсель Мейер сыграл свой "Вальс". У Дягилева задвигались челюсти, он стал вставлять и вынимать свой монокль. Было видно, что он в замешательстве, что ему это не нравится. Когда Равель кончил, Дягилев сказал только одну, но очень верную, фразу:
"Равель, это шедевр, но это не балет... Это портрет балета, это живописное изображение балета..."
Стравинский же не произнес ни слова. Равель спокойно взял свои ноты и очень спокойно, не заботясь о том, что о нем будут думать, ушел.
Стравинский всегда заботился об элегантности, о хорошо сшитом костюме, о том, чтобы твид был самого лучшего качества, так сказать, из пристрастия к роскоши.
Для Равеля имело значение не качество материи, а покрой костюма, зачастую довольно странный. Однажды после концерта, когда один из его друзей крикнул:
"Браво, Равель, это прекрасно!" -
он сказал:
"А ты заметил, что я сегодня ввел в моду фрак василькового цвета?"
Эту историю рассказал Жан Кокто, который присутствовал при описанной ниже сцене. Перед 1914 годом мужчины носили светло-кремовые перчатки с длинными крагами, отвернутыми наружу у кисти. Обычно при чистке мастера с особым удовольствием ставили свои метки на этих крагах на видном месте. Однажды после репетиции "Дафниса и Хлои" Стравинский и Равель вышли из театра Шатле и сидели за столиком на воздухе. Они пили аперитив, и Стравинский поглядывал на перчатки Равеля. Равель спросил Стравинского:
"Вы смотрите на мои перчатки?"
Стравинский сказал:
"Ну да! Они не новые?"
Равель ответил:
"Нет, не новые... Вы находите, что они не хороши?"
Стравинский возразил:
"Да нет, но меня удивляет, что на них нет метки мастерской. Ваши перчатки были в чистке?"
Равель немного раздраженно ответил:
"Разумеется!"
Стравинский настаивает:
"Но как Вы это делаете?"
Тогда Равель выворачивает полностью свою перчатку и на концах ее пальцев показывает метки:
"Что Вы хотите? Мы экономные денди!!!"
Однажды Пуленк сказал Равелю, что он каждый раз заново восхищается его "Испанской рапсодией". Равель ответил:
"Да, но Хабанера там неудачна!"
Пуленк:
"Как? Хабанера неудачна?"
Равель:
"Да, да. Хабанера неудачна..."
Пуленк:
"Я знаю, почему Вы так говорите. Потому что это была пьеса для двух роялей, которую Вы включили в "Испанскую рапсодию" и оркестровали. Только поэтому!"
Равель настаивал:
"Нет, нет, музыка мне нравится, но она плохо оркестрована!"
Пуленк возразил:
"Как Вы можете считать, что Хабанера плохо оркестрована?"
Равель:
"По сравнению с количеством тактов там слишком много оркестра".
Равель в конце жизни уже с большим трудом подыскивал слова. Однако он до конца сохранял изумительную ясность мысли во всем, что касалось композиторского ремесла. Однажды Пуленк с Мадлен Грей работали над "Песнями Дон Кихота к Дульцинее". Пришел Равель со своим братом и опустился в кресло. Он к тому времени был в состоянии сильной заторможенности. Мадлен Грей, которая была прекрасной певицей, но очень капризной, сказала Пуленку:
"Там есть одна нота, которая мне неудобна. Равель не заметит ничего, я ее спою пунктированно".
Пуленк сказал ей:
"Хорошо, но, Мадлен, может быть это опасно".
Мадлен возразила:
"Ах, нет, он ничего не заметит!"
Они исполнили его произведение. Равель сказал:
"Ах, очень хорошо, очень хорошо!"
Пуленк встревожился:
"Но, Равель, есть что-то, что Вам не понравилось. Я вижу это по Вашим глазам. Что именно? Слишком быстро? Слишком громко? Слишком... В чем дело? Что не так?"
Равель молчал, и Пуленк продолжал настаивать:
"Но я Вас прошу, очень прошу. Мы здесь для того, чтобы поработать с Вами, скажите хоть что-нибудь!"
Тогда Равель поднялся со своего кресла, приблизился к роялю, не говоря ни слова, коснулся пальцем в нотах того места, где внесла изменение Мадлен Грей, и сказал как ребенок:
"Вот!"
Это была
ТА нота!
В заключение данного цикла приведу одно из высказываний Пуленка:
"...пианисты ведут себя как бараны Панурга. С того дня, когда какой-нибудь большой виртуоз сыграет произведение, все другие пианисты тоже станут его играть..."
