Император Николай Павлович и его окружение, вып. 8


Ворчалка № 409 от 28.01.2007 г.


Адальф де Кюстин (1790-1857) так описывал Николая Павловича:
"У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденны и внушительны".
И в то же время:
"...он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже когда кажется искренним... Император всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок у него много, но нет живого лица".



В.А. Жуковский так писал о Николае Павловиче в бытность его великим князем:
"...ничего не могло быть трогательнее видеть вел. кн. в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому, радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обхождению с окружающими..."



Император Николай Павлович в быту был достаточно скромен. Современники с удивлением отмечали, что он чаще всего спал на узкой железной походной кровати, на которую был положен тонкий тюфяк, набитый соломой, а накрывался император своей старой шинелью офицера гвардии.



Император был очень чистоплотен для своего времени, а также часто умывался. Его дочь Ольга Николаевна вспоминала, что отец каждый день менял белье, шелковые носки и перчатки.



Из верхней одежды Николай Павлович признавал только военные мундиры. Он писал, что с военным мундиром
"до того сроднился, что расставаться с ним ему так же неприятно, как если бы с него содрали кожу".
В гардеробе императора были мундиры всех полков, и в зависимости от ситуации и обстоятельств он мог в течение суток сменить несколько мундиров.
Даже в театр император ходил в мундире, так что и остальным военным приходилось следовать его примеру.

Свои знаменитые высокие сапоги император почти никогда не снимал и утверждал, что у него

"всегда болят ноги, когда бывает без высоких сапог".
Барон М.А. Корф отмечал, что при плохом самочувствии или во время болезни император
"позволял себе ложиться только на диван, в шинели, заменявшей ему халат, и в сапогах, да еще со шпорами".



В еде император был очень неприхотлив, очень умерен и предпочитал простые русские блюда: различные каши, приготовленные в горшочках, особенно он любил гречневую кашу; картофельное пюре с котлетами; щи.

Однако Николаю Павловичу нужно было обязательно выспаться. Он писал:

"Без еды или с едою самою скудною я могу, пожалуй, обойтись хоть пять дней кряду, но спать мне необходимо, и я свеж и готов явиться на службу только тогда, когда высплюсь по крайней мере семь или восемь часов в сутки, хоть бы и не вдруг, а с перерывами".
Император приказал своему метрдотелю Миллеру, чтобы у него за обедом никогда не подавалось более трех блюд, и это его требование неукоснительно соблюдалось.

Однажды Миллер заручился согласием графа Алексея Федоровича Орлова (1787-1862), часто обедавшего с императором, и подал блюдо из свежих форелей. Увидев это блюдо, император грозно нахмурился:

"Что это такое, четвертое блюдо? Кушайте его..."
После чего император бросил салфетку, сел в коляску и уехал, даже не дождавшись графа Орлова.
Больше Миллер таких экспериментов не проводил.

Ужинал император очень редко, ограничиваясь, в основном, чаем.



Пристрастие императора Николая I к мундирам привело через несколько лет после его восшествия на престол к реформе гражданских чиновничьих мундиров. Для всех чиновников были предусмотрены формы одежды на все случаи жизни: парадная, будничная, особая, дорожная, летняя и т.п. Было издано специальное "Расписание, в какие дни в какой быть форме" на 13 страницах.



В домашней обстановке Николай Павлович позволял себе несколько расслабиться и мог вести себя довольно непринужденно. Так он совсем не смущался своей привычки долго и громко сморкаться.



Помимо русского языка Николай Павлович очень хорошо владел французским, английским и немецкими языками.



Генерал Е.А. Егоров писал об императоре:
"Любовь к строительному делу не покидала его до конца жизни и, надо сказать правду, он понимал в нем толк... Он всегда входил во все технические подробности производства работ и поражал всех меткостью своих замечаний и верностью глаза".



Во главу угла Николай Павлович ставил беспрекословное выполнение его воли:
"Там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, - там дисциплины более не существует".



Но чтобы повелевать по всем вопросам, императору приходилось лично вникать во все вопросы, даже самые мелкие, а это отнимало уйму времени. Фрейлина Анна Федоровна Тютчева (1829-1889) писала, что император
"...проводил за работой 18 часов в сутки, ...трудился до поздней ночи, вставал на заре, ...ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею".
Ну и что, каков был результат грандиозного трудолюбия царя? Та же Тютчева пишет:
"В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью, и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться".
А результатом было то, что приказы царя или исполнялись нарочито медленно, тормозились, или не выполнялись вовсе, и царя приходилось элементарно обманывать.



Даже наследник престола, Александр Николаевич, вынужден был отмечать, что его отец был "слишком доверчив" и полагал, что
"все, подобно ему, стремятся к общему благу, нисколько не подозревая, как обманывают его иногда своекорыстие и неблагодарность приближенных".



Относительно крепостного права император сам признавал, что
"...крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным", -
и потому ничего не делал в этом направлении.



В 1834 году Николай I ограничил право россиян на выезд заграницу. Более того, с 1844 года люди моложе 25 лет вообще не имели права выезжать заграницу по личным делам. Когда императору объясняли, что молодежь хочет получать образование в европейских университетах, Николай Павлович по словам барона [графом Модест Андреевич стал только незадолго до смерти в 1872 году] Модеста Андреевича Корфа (1800-1872) искренне удивлялся:
"Чему там учиться? Наше несовершенство во многом лучше их совершенства".



Взгляды Николая Павловича на просвещение хорошо иллюстрирует его следующее высказывание:
"Говорят, что я - враг просвещения: западное [просвещение] развращает их, я думаю, самих; совершенное просвещение должно быть основано на религии".



Сенатор Петр Иванович Полетика (1778-1849), который был членом "Арзамаса" под кличкой "Очарованный член", однажды заметил:
"Император Николай положительнее, у него есть ложные идеи, как у его брата (Александра I), но он менее фантастичен".
Кто-то добавил:
"В нем много от прапорщика и мало от Петра Великого".



(Продолжение следует)