С надписью на печатке Чехова перекликается и одна срока в его записных книжках:
"Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один".
Однажды Бунин рассказал Антону Павловичу о том, как на именинах его отца сельский диакон до крупинки съел два фунта черной икры. Чехову эта история так понравилась, что он включил ее в рассказ (или повесть) "В овраге".
Подобных служителей церкви я встречал и в наши дни.
Антон Павлович иногда позволял себе и очень озорные выходки. Как-то вечером они возвращались с пешей прогулки, Чехов уже очень устал, и шли мимо балкона, за парусиной которого на свету выделялись силуэты нескольких женщин. Вдруг Антон Павлович очень громко говорит:
"А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!"
Бунин в изумлении остановился, а Чехов ему прошептал на ухо:
"Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина".
Бунин так описывал Чехова в Ялте:
"Он мало ел, мало спал, очень любил порядок. В комнатах его была
удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде. Руки у него были большие, сухие, приятные... Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку - наследственная, как настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность".
В каких условиях жил Чехов в Ялте из такого описания не совсем ясно, поэтому приведу более подробное описание обстановки ялтинского домика Антона Павловича, сделанное А.И. Куприным:
"Кабинет в ялтинском доме у Антона Павловича был небольшой, шагов двенадцать в длину и шесть в ширину, скромный, но дышавший какой-то своеобразной прелестью. Прямо против входной двери – большое квадратное окно в раме из цветных желтых стекол. С левой стороны от входа, около окна, перпендикулярно к нему – письменный стол, а за ним маленькая ниша, освещенная сверху, из-под потолка, крошечным оконцем; в нише – турецкий диван. С правой стороны, посредине стены – коричневый кафельный камин; наверху, в его облицовке, оставлено небольшое не заделанное плиткой местечко, и в нем небрежно, но мило написано красками вечернее поле с уходящими вдаль стогами – это работа Левитана. Дальше, по той же стороне, в самом углу - дверь, сквозь которую видна холостая спальня Антона Павловича, - светлая, веселая комната, сияющая какой-то девической чистотой, белизной и невинностью. Стены кабинета - в темных с золотом обоях, а около письменного стола висит печатный плакат:
"Просят не курить".
Сейчас же возле входной двери направо - шкаф с книгами. На камине несколько безделушек и между ними прекрасная модель парусной шхуны. Много хорошеньких вещиц из кости и из дерева на письменном столе; почему-то преобладают фигуры слонов. На стенах портреты - Толстого, Григоровича, Тургенева. На отдельном маленьком столике, на веерообразной подставке, множество фотографий артистов и писателей. По обоим бокам окна спускаются прямые, тяжелые темные занавески, на полу большой, восточного рисунка, ковер. Эта драпировка смягчает все контуры и еще больше темнит кабинет, но благодаря ей ровнее и приятнее ложится свет из окна на письменный стол. Пахнет тонкими духами, до которых Антон Павлович всегда был охотник".
Своим знакомым Чехов часто говорил:
"Я не грешен против четвертой заповеди..."
["Почитай отца твоего и мать твою..."]
Однажды Антон Павлович сказал Бунину:
"Знаете, я женюсь..."
И сразу стал шутить, что лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...
Чехов с интересом расспрашивал Бунина о первом представлении пьесы Горького "На дне", об ужине, который стоил 800 рублей, и что за такую цену подавали. Бунин, подражая выговору Горького, стал говорить:
"Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, черт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь".
Антон Павлович развеселился, но еще больше его порадовало замечание профессора Ключевского на эту тираду Горького, который склонил свою голову набок и лукаво прошептал:
"Лошадь! - Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?"
Прекрасное и подробное описание внешности Антона Павловича, правда, в последние годы его жизни, дал Куприн:
"Многие впоследствии говорили, что у Чехова были голубые глаза. Это ошибка, но ошибка до странного общая всем, знавшим его. Глаза у него были темные, почти карие, причем раек правого глаза был окрашен значительно сильнее, что придавало взгляду Антона Павловича, при некоторых поворотах головы, выражение рассеянности. Верхние веки несколько нависали над глазами, что так часто наблюдается у художников, охотников, моряков - словом, у людей с сосредоточенным зрением. Благодаря пенсне и манере глядеть сквозь низ его стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо Антона Павловича часто казалось суровым. Но надо было видеть Чехова в иные минуты (увы, столь редкие в последние годы), когда им овладевало веселье и когда он, быстрым движением руки сбрасывая пенсне и покачиваясь взад и вперед на кресле, разражался милым, искренним и глубоким смехом. Тогда глаза его становились полукруглыми и лучистыми, с добрыми морщинками у наружных углов, и весь он тогда напоминал тот юношеский известный портрет, где он изображен почти безбородым, с улыбающимся, близоруким и наивным взглядом несколько исподлобья. И вот - удивительно, - каждый раз, когда я гляжу на этот снимок, я не могу отделаться от мысли, что у Чехова глаза были действительно голубые...
Обращал внимание в наружности Антона Павловича его лоб - широкий, белый и чистый, прекрасной формы; лишь в самое последнее время на нем легли между бровями, у переносья, две вертикальные задумчивые складки. Уши у Чехова были большие, некрасивой формы, но другие такие умные, интеллигентные уши я видел еще лишь у одного человека – у Толстого".
Также интересно наблюдение Куприна о поведении Антона Павловича за столом:
"Антон Павлович ел чрезвычайно мало и не любил сидеть за столом, а все, бывало, ходил от окна к двери и обратно. Умел угощать на свой особенный лад, просто и радушно. Бывало, скажет кому-нибудь, остановившись у него за стулом:
"Послушайте, выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!.."
После обеда он пил чай наверху, на открытой террасе, или у себя в кабинете, или спускался в сад и сидел там на скамейке, в пальто и с тросточкой, надвинув на самые глаза мягкую черную шляпу, и поглядывал из-под ее полей прищуренными глазами".
Чехов утверждал, что ему очень нравится читать, что о нем пишут именно одесские репортеры:
"Смешно очень. Все врут. Ко мне прошлой весной явился один из них в гостиницу. Просит интервью. А у меня как раз времени не было. Я и говорю:
"Извините, я теперь занят. Да, впрочем, пишите, что вздумаете. Мне все равно".
Ну, уж он и написал! Меня даже в жар бросило".
Со смехом рассказывал Чехов Куприну про ялтинских извозчиков:
"Что вы думаете: меня ведь в Ялте каждый извозчик знает. Так и говорят:
"А-а! Чехов? Это который читатель? Знаю".
Почему-то называют меня читателем. Может быть, они думают, что я по покойникам читаю? Вот вы бы, батенька, спросили когда-нибудь извозчика, чем я занимаюсь..."
(Продолжение следует)
