Но вернусь к сегодняшней будапештской прессе.
Газеты печатают призыв заводских ревкомов Ганца, Мавага, Чепеля и ряда других — призыв к рабочим вернуться на работу. Правительство выполнило важнейшие народные требования, будут выполнены и остальные. Продолжение забастовки парализует экономику страны, ослабляя не врага, а революцию. С таким же призывом обратился полковник Малетер, популярный вождь повстанцев, ныне первый заместитель министра национальной обороны.
Другого рода призыв печатает “Непсава”, сообщая о вчерашнем заседании руководства социалистической партии. Речь идёт о самосудах.
"Такие индивидуальные акции, — заявляют социал-демократы, — глубоко оскорбляют, даже пятнают честь революции. Всеми силами надо им противостоять!"
Впрочем, по нашим сведениям, за последние сутки в Будапеште самосудов больше не было.
Журналист
Разговор с H.Н. в его редакционном кабинете, куда только что поставили пишущую машинку и провели телефон. Из большой соседней комнаты доносятся голоса — там собрание журналистов, бывших политзаключенных.
С H.Н. мы познакомились вчера у Дудаша. Странно было в свите атамана встретить человека со значком польско-венгерской дружбы на лацкане, почти в совершенстве говорящего по-польски. Он помог нам провести интервью, после чего — всё ещё в присутствии “вождя” — добавил по-польски:
— Я переводил всё, что он говорил, я работаю в его газете, но это не значит, что я во всём с ним согласен.
Это звучало довольно загадочно, но мы ничего не решились спросить.
В коридоре H.Н. рассказал, откуда он знает польский. В войну он во Львове дезертировал из венгерской армии и вступил в АК. В Будапешт вернулся... ярым полонистом. Сотрудничал с нашим посольством, перевёл несколько романов. Потом это оборвалось, но H.Н. по-прежнему интересуется Польшей, читает нашу прессу. Знает даже, о чём у нас идут дискуссии.
Это всё из вчерашнего разговора. Сегодня мы с ним наедине в его редакционном кабинете. H.Н. разливает по стаканам слабое фруктовое вино.
— И это-то еле раздобыл. С самого начала восстания у нас сухой закон.
Я знаю — ещё ни разу не встретил в Будапеште пьяного венгра.
H.Н. опрокидывает стакан одним глотком и говорит:
— Вы вряд ли догадываетесь, почему я хотел говорить с вами. Я вас знаю. И знаю, что вы коммунист.
Пауза. H.Н. продолжает:
— Я тоже коммунист.
— Так чего же вы у Дудаша?
— Об этом я и хотел поговорить. Я хочу спросить: что бы вы сделали на моём месте? Имея возможность руководить важным отделом в такой газете, влиять на её характер — посчитали бы вы это недостойным коммуниста, отказались бы? Или же, придя к выводу, что игра стоит свеч...
Он резко умолкает. Открываются двери соседней комнаты. Бывшие заключенные кончили заседать и выходят в коридор через кабинет H.Н. Один пожимает ему руку, другой на ходу хлопает его по плечу. Наконец мы снова одни.
— Ну, ладно, — говорю я, — допустим, игра стоит свеч. Да вам же не дадут её вести. Они же наверняка узнают, что вы коммунист, и вышвырнут из газеты.
H.Н. доливает вина и, помолчав, отвечает:
— Все знают, что я был в партии и что уже шесть лет, как меня исключили.
В гостинице
Во второй половине дня я вернулся из города и засел писать обещанную корреспонденцию для “Штандара Млодых”.
Это будет не столько корреспонденция, сколько письмо друзьям — про всё, что я здесь увидел, пережил и понял...
И вот я сижу в своей нетопленой комнате и пишу. Время от времени выхожу в холл погреться и каждый раз сталкиваюсь с новой стадией “дела нашей гостиницы”.
Наша гостиница — здание весьма роскошное. Она принадлежала ЦК ВПТ и предназначалась, в основном, для заграничных гостей. Когда группа польских журналистов поселилась в ней, большинство номеров пустовало.
Дирекция гостиницы давно смотала удочки, персонал перестал являться на службу, на месте остались только старый портье, истопник (впрочем, котлов он уже не топит) и уборщица (и она не делает уборки).
Вчера вокруг гостиницы начали собираться разномастные соседи, которые, видно, живут в далеко не блестящих условиях и справедливо рассуждают, зачем такому отличному зданию пропадать зря. До штурма, однако, чудом не дошло, всего лишь велись очень спокойные переговоры сквозь застеклённые парадные двери. Потом толпа разошлась, но сегодня собралась снова. Нас, когда мы возвращались из города, очень вежливо пропустили.
Портье сегодня был, видать, порешительней, так как, в очередной раз выскочив погреться, я обнаружил кое-кого из толпы в холле и на лестнице. Ещё позже все снова скучились у двери и слушали пылкую речь какого-то мужчины с трехцветной повязкой. А когда я вышел в последний раз, уже закончив статью, — ни в холле, ни у двери никого не было.
— Что случилось? — спросил я истопника-словака, с которым мы объяснялись на русско-польско-чешском волапюке.
— Им человек из квартального ревкома сказал: стыдно, мол, перед иностранцами, что, мол, иностранцы подумают, революция, мол, должна уважать законы... Ну, они собрались и пошли.
Я вернулся в номер и быстро записал эту непонятную историю, а за нею наспех и все услышанные за последние дни анекдоты из области права времён Ракоши.
Хрестоматия из области права
Рассказ первый
Постановили удалить из столицы непроизводительный элемент, пятнающий её социалистический облик.
Приходили к старым, одиноким, больным людям, сажали их с вещами в грузовики и вывозили в деревни. Чаще всего оказывалось, что никто из крестьян не жаждет принять навязанных властью нахлебников.
Конвойные спешили и не забивали себе головы чепухой. Оставляли своих подопечных и багаж под первой попавшейся ивой и возвращались в город, где их ждали новые подвиги.
Бывало, шёл дождь. Бывало, ударял мороз.
Рассказ второй
Восстание открыло двери камеры. Вышла женщина-политзаключенная.
Было ей сто один год. Посадили её в девяносто шесть. За несдачу госпоставок.
Рассказ третий
Ему сказали:
— Не будем толковать народу о политических разногласиях. Сомнения и дискуссии — это не для народа. Скажем, что была измена, — это доступно воображению каждого. Партия избрала тебя — ты должен пожертвовать собою для партии. Это страшно, но ты же старый товарищ, разве ты можешь не помочь партии?
Потом ему сказали:
— Ты во всём признаешься, и мы приговорим тебя к смерти. Приговор не будет приведён в исполнение. Ты сменишь фамилию, поедешь с семьёй в дружественную державу, будешь спокойно жить и работать.
Когда его вели на виселицу, он вырывался и кричал:
— Мы же не так договаривались!
Это история Райка Ласло.
Рассказ четвёртый
В предыдущей истории он был одним из тех, кто воплощал Закон. Он действовал в соответствии с местом, которое занимал. Вышестоящие не могли на него пожаловаться. Игра шла по правилам.
Но когда того повели на виселицу — этому вдруг не хватило последовательности. Он запротестовал против нарушения уговора. Его арестовали как двурушника и соучастника преступлений повешенного. Спустя годы он вышел совершенно разбитым.
Это история Кадара Яноша.
Вечерние известия
За ужином Роман рассказывает о том, как он сегодня был в лагере авошей. Он разговаривал со многими из них: они спокойны и не выражают никаких претензий к повстанцам. Он видел одного авоша, сильно потрёпанного толпой и спасённого чуть не в последний момент. Этого человека обвинили в том, что он попросился в попутную машину, потом убил пассажиров, выбросил трупы и поехал дальше. Он доказывает, что это неправда, ничего он этим людям не сделал, они просто сами вышли из машины. Милиция ведёт следствие: окажется виновным — пойдет под суд, а если нет — будет освобождён с соответствующим документом. Сейчас уже многих выпускают...
Мы идем с Ханкой в посольство — звонить в Варшаву. По дороге встречаем Кшиштофа.
— Слыхали?
— ?
— Кадар сбежал.
Оказывается, ещё вчера вечером, прямо после совещания актива новой партии, где Кадар выступал по поручению оргкомитета, он сел с Мюннихом в машину, и след их простыл.
Несколько дней назад Мюнних Ференц сказал:
"Единственное, что нам осталось, — с честью погибнуть".
Видно, передумал. Но Кадар, который исчез буквально через несколько минут после публичного выступления в защиту новой линии? Возможно ли нанести партии такой удар бессознательно?
— Ну что ж, парень вышел из игры. Видать, надоело.
— А если только садится играть?
Суббота, 3 ноября
Поездка в провинцию
На слегка обшарпанной, но надёжной “Варшаве” мы трогаемся на рассвете на северо-запад.
В нашей журналистской команде четверо: Ханка, Марьян, Зыгмунт и я. Ещё с нами два дудашевских парня: щербатый добродушный Иштван — это он раздобыл машину — и шофёр Бела, весёлый красавчик, похожий на героев итальянского кино. С ним, к сожалению, мы ни на каком языке не можем объясниться — только от Иштвана узнаём, что Бела работал шофёром в ЦК партии.
Время раннее, а город оживлён. Одни сметают с тротуаров осколки стекла, другие чинят трамвайные рельсы, поднимают опрокинутые вагоны. Мимо нас проходят рабочие с сумками через плечо — похоже, на работу, но трудно поверить, что на вчерашний призыв откликнулись так быстро. Мы спрашиваем Иштвана — его, в свою очередь, удивляет наше недоверие: ясно, на работу!
Мы въезжаем в узкие улочки Буды, поначалу столичные, с вывесками и витринами, потом всё скромней, но нигде они не напоминают трущоб, какие я видывал на окраинах других столиц. Мягко и незаметно улица переходит в шоссе, окаймлённое рядами осенних, заиндевелых, но ещё зеленеющих буков и дубов.
Нас охватывает внезапное веселье, будто мы пересекли не только границу города, но и границу невыносимого нервного напряжения, в котором прожили несколько долгих, как годы, дней. Спокойный, скучноватый, политически не окрашенный сельский пейзаж вдруг высвободил неудержимую потребность забыть о тяжкой истории, свидетелями которой мы являемся, отдаться более светлым, более лёгким, попросту нездешним мыслям. Мы перемываем косточки всем в своих редакциях, потом наперегонки рассказываем что ни на есть глупейшие, бородатые анекдоты, наконец Зыгмунт запевает какую-то бессмысленную песенку:
"Ой, мамбо, мамбо итальяно..."
Больше он слов, конечно, не знает, но нам это не мешает, и мы все подхватываем: "Ой, мамбо..."
Иштван и Бела тоже подпевают.
Тем временем “варшавка” энергично пожирает километры. Мы проезжаем дымящие трубы Татабаньи — знаменитого шахтерского центра, который дал Будапешту в дни восстания одну из самых активных боевых дружин. Делаем круг вдоль узенького озерца Тато и въезжаем на шоссе, ведущее в Комаром — железнодорожный узел на чехословацкой границе.
— "Ой, мамбо, мамбо итальяно..."
Песенка встаёт колом в горле. Навстречу приближается знакомый рокот. Мы тормозим и съезжаем вправо, прямо под стреху маленькой деревенской корчмы. Зелёное бронированное чудовище проходит мимо нас и скрывается за горизонтом.
Корчма в Аче
В корчме ничего не достать, кроме хлеба и вина. Но сюда сходятся крестьяне и живущие в деревне рабочие комаровских фабрик. Мы едим хлеб, потягиваем вино, разговариваем.
Как выглядела революция в Аче?
— Как положено. Вышли на демонстрацию, организовали комитет. Стрельбы не было. И до сих пор полное спокойствие.
Мы спрашиваем про коммунистов.
Их тут, конечно, хватало — больше сотни. Вот порядочных почти не было. И десятка не наберешь. Эти в ревкоме. А остальные? А чего, сидят себе тихо.
Колхоз? Колхоз в деревне есть. Ещё не распустили. Но мужики не хотят колхоза. Дождутся разрешения правительства и распустят.
А чья раньше была земля? Графская. Ну, эти уже не воротятся, такого никто не допустит.
— А если бы попробовали?
Крепкий, кряжистый мужик в домотканой куртке поднимает кулак:
— Тогда второе восстание устроим!
Об этом большом промышленном городе в северо-западной Венгрии мы ещё в Польше наслышались самых фантастических вещей. Говорили, будто его захватили прибывшие из Австрии отряды хортистов и создали крайне правое автономное правительство во главе с фанатичным монахом-капуцином...
По всему городу искали мы этих хортистов и капуцина. Ни следа. Единственные пришельцы из Австрии — страшно самоуверенные корреспонденты второстепенных западных агентств. Так мы и не поняли, они ли выдумали облетевшую мир сенсацию.
Ревком Задунайского края. Атмосфера та же, что во всех ревкомах, какие я до сих пор видел. Толпы ходоков, треск пишущих машинок, гам, дым, множество солдат и вооружённых штатских.
Председатель комитета — могучий, пышноусый мужчина — мало напоминает обитателя монастырской кельи. На вопрос об автономном правительстве он визгливо, по-мужицки хохочет:
— Была такая инициатива... со стороны школьников. Мы им сказали, что это выйдет кабаре, а не правительство.
Председателя зовут Сигети Аттила, он известный левый журналист.
Мы задаём ему сакраментальные вопросы о программе — те же, что с упорством Фомы Неверного задаём всегда и везде, — и получаем те же, что всюду, ответы. Спрашиваем об отношении к правительству Надя.
— Как раз сегодня, — говорит Сигети, — мы окончательно признали правительство. Сейчас задача всех революционных сил — объединиться вокруг Надя и его правительства.
— Почему только сейчас?
— Потому что теперь правительство как раз в том составе, который мы с чистой совестью можем поддержать.
Выясняется, что с утра в провинцию сообщили о новой реорганизации правительства. Из него убрали таких неприятных народу политиков, как Апро. Вошли в правительство социал-демократы во главе с Кетли Анной. Министром обороны стал генерал Малетер Пал.
— У нас известия со всех концов страны, — говорит Сигети. — Все ревкомы выразили поддержку правительству Надя. Теперь это настоящее народное правительство.
Председатель ещё что-то говорит, но я теряю нить перевода. Уже долго я поглядываю на молоденького офицерика с розовым девичьим лицом. Сначала он вставил несколько слов по-русски, потом замолчал.
Вопрос вертится у меня на языке, и, поколебавшись, неожиданно для самого себя я спрашиваю:
— Вы были в партии, правда?
Парень удивлён, но иначе, чем я ожидал:
— Как это был? Я и есть в партии.
— Так ведь партии нет. В этом доме был горком, а вы его выставили.
— Ну и что? Мы выставили плохую партийную власть. Но коммунисты остались. Пожалуйста! — он вытаскивает из нагрудного кармана партбилет. — Как начнется нормальная жизнь, сразу пойду платить взносы. Я был и остался коммунистом.
Всё это говорится громко, открыто, в присутствии десятка с лишним членов ревкома — некоммунистов.
Листовка
Мы получили её на прощанье от молодого венгерского офицера. Она написана на плохом русском языке, со смешными ошибками, но серьёзно и недвусмысленно.
... Советские солдаты!
Мы, рабочие вагонной фабрики в Дьёре, заявляем, что и в странах народной демократии рабочие крепко защищают главные достижения социализма, то есть всеми силами выступают против крупных землевладений и майоратов, против возвращения капиталистам крупных предприятий и банков. В то же время мы против ракошистско-сталинской реставрации.
Нас беспокоит вторжение советских войск в Венгрию. Отсюда наш нейтралитет, провозглашённый в ООН, который мы хотим защищать сами, не допуская провокаций ни против служащих Советской Армии, ни против их семей. Каждого, кто вопреки нашей воле обратится к таким средствам, мы будем считать врагом правого дела Венгрии...
Советские солдаты!
Не стреляйте в венгерских!
Заявление рабочих вагонной фабрики публикует подписавшийся под листовкой народный совет Задунайского края. Рядом видна дата: Дьёр, 2 ноября 1956.
Что вычитает когда-то история из этого документа венгерской революции? Обоснованный оптимизм? Трагичность?
Танк
Он стоит за городом, недалеко от моста, на перекрёстке дорог. Пузатый, солидный, он тяжко осел во влажную землю и устроился накрепко, словно он не нечто движимое, а прочная постройка, первая в запланированном посёлке. Когда мы подъезжаем, он как раз выполняет ещё одну функцию — трибуны. На трибуне стоит парень, белобровый, курносый, каких в Москве я встречал тысячи, с соломенным чубчиком, выбивающимся из-под лихо заломленной на ухо пилотки. Рядом с ним, свесив ноги, сидит раскосый богатырь и сосредоточенно скручивает цигарку. Сзади на танке стоит третий — массивный, с каменным мужицким лицом, в длинной шинели, крепко сжимая автомат. Вокруг танка несколько десятков венгров, и первый солдат держит речь, по-ораторски подавшись вперёд:
— А зачем было рушить памятники? А книги жечь зачем? Это что, по-вашему, культура?
— Так за памятники людей убивать? — откликаются из толпы.
Солдат колеблется.
— Оно, конечно, камень человека не стоит. Но зачем было рушить памятники героям? Тем, что за святое дело полегли?
— Сначала снесли только памятник Сталину.
— Сталина мы тоже не признаём, — хмуро соглашается солдат.
Его раскосый коллега раскуривает могучую самокрутку и с наслаждением выпускает дым. Третий вдруг выходит из каменной неподвижности и грубо ворчит:
— Хватит разговорчиков.
Первый машет рукой и быстро говорит:
— Разойтись! Разойтись!
И ныряет в глубь танка.
Граница
Поздним вечером проезжаем городок Хедьесалом и приближаемся к венгерско-австрийской границе.
За несколько километров перед границей нас останавливают возвращающиеся оттуда таможенники. Они, как обычно, отправились на службу, но советские солдаты не допустили их. Венгры и нам советуют повернуть. Шофёр колеблется, но мы уперлись. Едем лесной дорогой среди сгущающегося мрака.
Наконец, мигает огонёк. Машина останавливается. Выходим и делаем несколько шагов, пока нас не останавливает громкий оклик по-русски.
Впереди белеет опущенный шлагбаум. За шлагбаумом туманно маячат спящие танки. Перед шлагбаумом — солдат с автоматом наизготовку. Не называя себя, мы вступаем в переговоры.
— Можно перейти границу?
— Нельзя!
Повезло — что бы мы делали, если бы позволил?
— А что, только сейчас нельзя? А завтра утром, например, будет можно? А если не завтра, то когда?
— Никогда! — решительно отрезает солдат.
— А с той стороны в Венгрию можно перейти?
— Тоже нет. Там уже два дня стоят машины Красного Креста, а мы не пропускаем.
Ну что ж, мы докладываем часовому, что смирились, — и неожиданно слышим смущённый, изменившийся голос:
— Я лично вам полностью сочувствую, товарищи, но что поделать — приказ.
Мы желаем ему спокойной ночи и возвращаемся в машину.
Виктор Ворошильский. Венгерский дневник. Часть II
(Продолжение следует)
