30 марта 1837 года
Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.
Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с Высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.
Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который всё ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.
Из товарищей моих только Куторга время от времени поддерживал меня двумя-тремя фразами. Мне в помощь для цензирования Пушкина дали Крылова, одно имя которого страшно для литературы: он ничего не знает, кроме запрещения.
Забавно было, когда Куторга сослался на общественное мнение, которое, конечно, осудит всякое искажение Пушкина; князь возразил, что правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твёрдо к своей цели.
Я заметил:
"Да, если эта цель стоит пожертвования общественным мнением. Но что выиграет правительство, искажая в Пушкине то, что наизусть знает вся Россия? Да и вообще, не худо бы иногда уважать общественное мнение - хоть изредка. Россия существует не для одного дня, и возбуждая в умах негодование без всякой надобности, мы готовим для неё неутешительную будущность".
После того мы расстались с князем, впрочем, довольно хорошо. Пожимая мне руку, он сказал:
"Понимаю вас. Вы как литератор, как профессор, конечно, имеете поводы желать, чтобы из сочинений Пушкина ничто не было исключено".
Вот это значит попасть пальцем прямо в брюхо, как говорит пословица.
31 марта 1837 года
В.А. Жуковский мне объявил приятную новость: Государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского.
Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.
7 ноября 1837 года
Вчера было открытие типографии, учреждённой Воейковым и К. К обеду было приглашено человек семьдесят. Тут были все наши “знаменитости”, начиная с В.П. Бурнашева и до генерала А.И. Михайловского-Данилевского. И до сих пор ещё гремят в ушах моих дикие хоры жуковских певчих, неистовые крики грубого веселья; пестреют в глазах несчётные огни от ламп, бутылки с шампанским и лица, чересчур оживленные вином.
Я предложил соседям тост в память Гутенберга.
"Не надо, не надо, - заревели они, - а в память Ивана Фёдорова!"
На обеде присутствовал квартальный, но не в качестве гостя, а в качестве блюстителя порядка. Он ходил вокруг стола и всё замечал.
Кукольник был не в своем виде и непомерно дурачился; барон Розен каждому доказывал, что его драма “Иоанн III” лучшая изо всех его произведений. Полевой и Воейков сидели смирно.
- Беседа сбивается на оргию, - заметил я Полевому.
- Что же, - не совсем твёрдо отвечал он, - ничего, прекрасно, восхитительно!
Я не возражал. Изо всех лиц, здесь собранных, я с удовольствием встретился с В.А. Каратыгиным, которого давно не видал. Он не был пьян и очень умно говорил о своём искусстве.
В результате у меня пропали галоши, и мне обменили шубу.
28 декабря 1838 года
Владиславлев мне рассказывал про Полевого. Дубельт позвал его к себе для передачи Высочайше пожалованного перстня за пьесу “Ботик Петра I”.
Дубельт заметил:
"Вот вы теперь стоите на хорошей дороге: это гораздо лучше, чем попусту либеральничать".
Полевой с низким поклоном ответил:
"Ваше превосходительство, я написал ещё одну пьесу, в которой ещё больше верноподданнических чувств. Надеюсь, вы ею тоже будете довольны".
28 февраля 1840 года
Опять был у Василия Андреевича. Застал его больным. Разговор о литературе. Он прочел мою характеристику Батюшкова и очень хвалил её.
Он сказал:
"Вы успели сжато и метко выразить в ней всю суть поэзии Батюшкова".
Потом Жуковский жаловался на “Отечественные записки”, которые превозносят его до небес, но так неловко, что это уже становится нелестным.
Он прибавил:
"Странно, что меня многие считают поэтом уныния, между тем как я очень склонен к весёлости, шутливости и даже карикатуре".
Ещё много говорил о торговом направлении нашей литературы и прибавил в заключение:
"Слава Богу, я никогда не был литератором по профессии, а писал только потому, что писалось!"
7 мая 1840 года
Вечер, или, лучше сказать, ночь, у Струговщикова. Играл на фортепиано знаменитый Дрейшок.
После ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы “Руслан и Людмила”. Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник.
Кукольник распоряжался питьём, не кладя охулки на свою собственную жажду. Он с удивительной ловкостью и быстротой осушал бокалы шампанского. Но ему не уступал в этом и Глинка, которого необходимо одушевлять и затем поддерживать в нём одушевление шампанским. Зато, говорят, он не пьет никакого другого вина.
8 августа 1840 года
У меня обедал Брюллов, знаменитый творец “Последнего дня Помпеи”. Собралось ещё человека два-три и несколько дам из Смольного монастыря. Мы хорошо провели время за обедом под открытым небом в моём крохотном садике, под берёзками, рядом с кустами крыжовника.
Брюллов кроме таланта одарён также умом. Он не отличается гибкостью и особенной прелестью обращения, однако не лишён живости и приятности. Он лет пятнадцать прожил в Европе и теперь не особенно доволен, кажется, своим пребыванием в России.
Это, пожалуй, и немудрено. У нас не очень-то умеют чтить талант. Вот хоть бы и сегодня. Мы гуляли в Беклешовом саду. Один мне знакомый действительный статский советник отзывает меня в сторону и говорит:
"Это Брюллов с вами? Рад, что вижу его, я ещё никогда не видал его. Замечательный, замечательный человек! А скажите, пожалуйста, ведь он, верно, пьяница: они все таковы, эти артисты и художники!"
Вот какое сложилось у нас мнение о “замечательных людях”.
Брюллов уехал поздно вечером. За обедом он любовался моей женой. Он говорил:
"Чудесная голова, так и просится под кисть художника. Покончу с “Осадой Пскова” и стану просить вашу супругу посидеть для портрета".
20 ноября 1840 года
У меня был Кольцов, некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений.
К несчастию, он сблизился с редактором [Краевским] и главным сотрудником [Белинским] “Отечественных записок": они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлеченностях гегелевской философии. Он до того зарапортовался у меня, что мне стало больно и грустно за него. Неучёный и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих “покровителей”, он, пройдя сквозь их руки, утратил своё драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл.
Владимир Строев, который также был у меня, даже заподозрил его в нетрезвости и осведомился, часто ли он бывает таким? А скромный молчаливый Бенедиктов только пожимал плечами.
9 мая 1841 года
Обедал сегодня с Брюлловым (Карлом) в прескверном трактире на Васильевском острову, у какой-то мадам Юргенс [на 3-ей линии]. Брюллов изрядно уписывал щи и говядину, которые, по-моему, скорей способны были отбить всякую охоту обедать.
Тем не менее, мы отлично провели время. Брюллов был занимателен, остёр и любезен. Он слывет человеком безнравственным - не знаю, справедливо или нет, но в разговоре его не замечаю ни малейшего цинизма. Вот хоть бы сегодня он говорил не только умно и тонко, но и вполне прилично, с уважением к добрым людям и к честным понятиям.
22 октября 1844 года
Обедал у Мартынова, Саввы Михайловича. Он дружен с И.А. Крыловым и между прочим рассказал мне о нём следующее.
Крылову нынешним летом вздумалось купить себе дом где-то у Тучкова моста, на Петербургской стороне. Но, осмотрев его хорошенько, он увидел, что дом плох и потребует больших переделок, а, следовательно, и непосильных затрат. Крылов оставил своё намерение. Несколько дней спустя к нему является богатый купец (имени не знаю) и говорит:
"Я слышал, батюшка Иван Андреич, что вы хотите купить такой-то дом?"
Крылов отвечает:
"Нет, я уже раздумал".
"Отчего же?"
"Где мне возиться с ним? Требуется много поправок, да и денег не хватает".
"А дом-то чрезвычайно выгоден. Позвольте мне, батюшка, устроить вам это дело. В издержках сочтёмся".
"Да с какой же радости вы станете это делать для меня? Я вас совсем не знаю".
"Что вы меня не знаете - это не диво. А удивительно было бы, если б кто из русских не знал Крылова. Позвольте ж одному из них оказать вам небольшую услугу".
Крылов должен был согласиться, и вот дом отстраивается. Купец усердно всем распоряжается, доставляет превосходный материал; работы под его надзором идут успешно, а цены за всё он показывает половинные, - одним словом, Иван Андреевич будет иметь дом, отлично отстроенный, без малейших хлопот, за ничтожную в сравнении с выгодами сумму.
Такая черта уважения к таланту в простом русском человеке меня приятно поразила. Вот что значит народный писатель!
Впрочем, это не единственный случай с Крыловым. Однажды к нему же явились два купца из Казани:
"Мы, батюшка Иван Андреич, торгуем чаем. Мы наравне со всеми казанцами вас любим и уважаем. Позвольте же нам ежегодно снабжать вас лучшим чаем".
И действительно, Крылов каждый год получает от них превосходного чая такое количество, что его вполне достаточно для наполнения пространного брюха гениального баснописца.
Прекрасно! Дай Бог, чтобы подвиги ума ценились у нас не литературной кликой, а самим народом.
7 мая 1845 года
Кукольник в каждом номере своей “Иллюстрации” помещает шараду в виде какой-нибудь картинки и, отдавая её в цензуру, прилагает к ней и разгадку, которая печатается в следующем номере.
Но вот в последнем выпуске “Иллюстрации” разгадка дошла до меня уже по выходе в свет картинки. Она заключается в словах: “Усердие без денег одно и лачуги не построит”. Это, очевидно, пародия на известные слова, данные в девиз графу Клейнмихелю за постройку Зимнего дворца: “Усердие всё превозмогает”.
Пришлось не пропустить разгадки, и я лично объяснил Кукольнику, почему. Несмотря на это, в пятом номере “Иллюстрации” разгадка напечатана. Кукольник извиняется тем, что он положился на типографию, а последняя виновата в небрежности.
Расплачиваться за то, однако, придётся мне. В городе уже толкуют об этом. Очкин даже откуда-то слышал, что Клейнмихель послал несчастную фразу Государю. Комитет обратился ко мне с запросом; я объяснил, как дело было.
12 октября 1846 года
Уваров получил графское достоинство, от чего пришел в неописанный восторг.
Третьего дня я познакомился с Герценом. Он был у меня. Замечательный человек. Вчера обедали мы вместе у Леграна. Были ещё литераторы, между прочим граф Соллогуб.
Ума было много, но он в заключение потонул в шампанском.
11 января 1847 года
Толки о стихотворении графини Ростопчиной [Насильный брак] не умолкают. Петербург рад в своей апатичной жизни, что поймал какую-нибудь новость, живую мысль, которая может занять его на несколько дней.
Государь был очень недоволен и велел было запретить Булгарину издавать “Пчелу”. Но его защитил граф Орлов, объяснив, что Булгарин не понял смысла стихов.
Говорят, что на это замечание графа последовал ответ:
"Если он [Булгарин] не виноват как поляк, то виноват как дурак!"
Однако этим и кончилось.
Но Ростопчину велено вызвать в Петербург. Цензора успокоились.
24 февраля 1852 года
Сегодня получено известие о смерти Гоголя. Я был в зале Дворянского собрания на розыгрыше лотереи в пользу “Общества посещения бедных”; встретился там с И.И. Панаевым, и он первый сообщил мне эту в высшей степени печальную новость.
Затем И.С. Тургенев, получивший письма из Москвы, рассказал мне некоторые подробности. Они довольно странны.
Гоголь был очень встревожен смертью жены Хомякова. Недели за три до собственной кончины он однажды ночью проснулся, велел слуге затопить печь и сжёг все свои бумаги. На другой день он рассказывал знакомым, что лукавый внушил ему сначала сжечь некоторые бумаги, а потом так его подзадорил, что он сжёг все. Спустя несколько дней он захворал.
Доктор прописал ему лекарство, но он отверг все пособия медицины, говоря, что надо беспрекословно повиноваться воле Господней, которой, очевидно, угодно, чтобы он, Гоголь, теперь кончил жизнь свою. Он не послушался даже Филарета, который его решимость не принимать лекарств называл грехом, самоубийством.
Очевидно, Гоголь находился под влиянием мистического расстройства духа, внушившего ему несколько лет тому назад его “Письма”, наделавшие столько шуму.
Как бы то ни было, а вот ещё одна горестная утрата, понесённая нашей умственной жизнью, - и утрата великая! Гоголь много пробудил в нашем обществе идей о самом себе. Он, несомненно, был одною из сильных опор партии движения, света и мысли - партии послепетровской Руси. Уничтожение его бумаг прилагает к скорби новую скорбь.
Указатель имён
Константин Николаевич Батюшков (1787-1855) — русский поэт.
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) – русский литературный критик.
Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807-1873) – русский поэт и переводчик.
Карл Павлович Брюллов (1799-1852) – знаменитый русский художник.
Владимир Петрович Бурнашёв (1810-1888) – русский писатель.
Лев Владиславлев (?) – товарищ Никитенко по Университету.
Александр Фёдорович Воейков (1778-1839) – русский поэт и издатель.
Александр Иванович Герцен (1812-1870) – русский писатель и философ; зачем декабристы его разбудили?
Михаил Иванович Глинка (1804-1857) – русский композитор.
Князь Михаил Александрович Дондуков-Корсаков (1794-1869) — вице-президент Академии наук, цензор.
Александр Дрейшок (1818-1869) – чешский пианист и композитор.
Леонтий Васильевич Дубельт (1792-1862) – начальник штаба корпуса жандармов в 1835-1856 гг.
Василий Андреевич Каратыгин (1802-1853) — русский актёр.
Граф Пётр Андреевич Клейнмихель (1793-1869) – русский государственный деятель.
Алексей Васильевич Кольцов (1809-1842) – русский поэт.
Андрей Александрович Краевский (1810-1889) – русский издатель и журналист.
Александр Лукич Крылов (1798-1853) — цензор, профессор СПб Университета.
Иван Андреевич Крылов (1769-1844) — русский баснописец.
Нестор Васильевич Кукольник (1809-1868) — русский драматург, поэт и прозаик.
Михаил Семёнович Куторга (1809-1886) — русский историк-эллинист.
Савва Михайлович Мартынов (1780-1864) – пензенский помещик, профессиональный карточный игрок, дядя убийцы Лермонтова.
Генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский (1789-1848) – русский военный писатель.
Граф Алексей Фёдорович Орлов (1787-1862) – шеф жандармов в 1845-1856 гг.
Амплий Николаевич Очкин (1791-1865) – цензор, писатель и переводчик.
Иван Иванович Панаев (1812-1862) – русский писатель и журналист.
Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) — русский писатель и литературный критик.
Барон Георгий (Егор) Фёдорович Розен (1800-1860) — русский поэт и литературный критик.
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811-1858) – русская поэтесса.
Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882) — русский писатель, драматург и переводчик.
Владимир Михайлович Строев (1812-1862) – русский писатель, историк и журналист.
Александр Николаевич Струговщиков (1808-1878) – русский поэт и переводчик.
Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) – русский писатель.
Граф Сергей Семёнович Уваров (1786-1855) - министр народного просвещения 1833-1849; президент Императорской Академии наук 1818-1852.
Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1782-1867) – митрополит Московский и Коломенский.
Алексей Степанович Хомяков (1804-1860) – русский поэт и философ.
Екатерина Михайловна Хомякова (Языкова, 1817-1852) — жена А.С. Хомякова и родная сестра поэта Н.М. Языкова.
Пушкин, Гоголь и другие писатели глазами цензора А.В. Никитенко. Часть III
(Продолжение следует)
© Виталий Киселев (Старый Ворчун), 2021
abhoc@abhoc.com
